С Днем снятия блокады Ленинграда!

Мой дедушка, Смирнов Ювеналий Андреевич, -  житель блокадного Ленинграда. Он родился 6 июня 1931 года. Когда началась война,  дедушке исполнилось 10 лет.  Вот, что он рассказывает о войне и блокаде. 
«Я, мама и бабушка жили в Ленинграде. На школьные каникулы обычно отправлялись к отцу, который был военным врачом. Служил он в 1941 году в городе Борисове, что недалеко от Минска. 22 июня 1941 года семья проснулась поздно:  был выходной день. Сидели за столом, собирались завтракать. В 12 часов дня по радио узнали, что началась война. Отец не позавтракав, побежал на работу в госпиталь. Мы все сидели в растерянности, что делать? На следующий день в небе несколько раз появлялся немецкий самолет разведчик. Зенитная артиллерия и поднимавшийся с аэродрома наш самолет отгоняли противника. Один раз,  очевидно, после разрыва зенитного снаряда «немец» загорелся, но скрылся за горизонт. Я побывал в госпитале у отца, там, прямо на траве, лежало много раненых.
24  июня к подъезду дома подогнали грузовик ЗИС-5, в кузов которого погрузили жен, детей, стариков – родственников комсостава. Взяли с собой буквально узел с самыми необходимыми вещами. Ехали на Смоленск. Под откосами шоссе часто попадались опрокинутые машины, а так шоссе было свободным. В Смоленск не пустили – он горел после налета авиации противника. В небе над городом была видна цепочка отбомбившихся вражеских самолетов. Командир заградотряда повернул нашу машину назад.  На небольшой станции железной дороги чудом удалось буквально втиснуться в поезд – люди участливо протянули руки, втащили нас в вагон.
Вскоре вернулись в Ленинград. Окна домов заклеены крест-накрест узкими полосками бумаги. Считалось, что это в какой-то степени предохранит от ранений при бомбежках. Налетов на город пока не было. Ходил транспорт, работали предприятия, учреждения, магазины. Однако, через несколько дней ввели карточную систему на продукты питания. Отоваривать карточки ходили в ближайшие магазины. Вскоре всех прикрепили к определенным торговым точкам.  
Когда только начались бомбежки, то строго следили за тем, чтобы по ночам из домов не проникал свет. Дворники ходили по улице и если замечали, выбивающуюся полоску света, предупреждали об этом жильцов сигналами свистка. Пожарные активно тушили  пожары  после бомбежек. На крыше нашего дома, где я бывал, стояли бочки с водой, ящики с песком, щипцы для захвата фугасных бомб, лопаты. Дежурили там женщины.  Но позже, к тому времени, когда был отключен свет, дворников уже не было, а пожарных на весь город не хватало.
Жили мы сначала  в квартире дяди с моим двоюродным братом. Там было паровое отопление.  Но, как-то утром проснувшись,  мы были поражены – части дома, где находился соседний подъезд, не стало – в него ночью попала бомба. Рядом с домом зияла небольшая воронка от снаряда, который не разорвался. Мы, привыкшие уже к постоянным бомбежкам, даже не проснулись в эту ночь.
Моя семья спешно перебралась в свою квартирку. Отопление в нашем 4-х этажном доме было печное, что спасло нас от холодов. В окрестностях дома было много деревянных жилых строений. При бомбежках и артобстрелах многие деревянные дома сгорали. Остатки подбирали жильцы на дрова. Жили мы в коммунальной квартире из 3-х комнат. У нас на троих (мама, бабушка, я) была комната 16 кв.м.
Бомбежки стали особенно частыми с сентября. Начались и артобстрелы. Бывало, диктор радио объявляет отмену воздушной тревоги, вдруг, споткнувшись на слове, опять объявляет «… граждане, воздушная тревога, воздушная тревога» и затем вой сирены. Ленинградцы, как правило (если были дома) в бомбоубежище не ходил. Да и как ходить, если налеты иногда шли волна за волной.
Продуктовых запасов у нас практически не было. Питались лишь тем, что выдавали по карточкам. Нормы все время сокращались, достигнув минимального значения после 20 ноября 1941  г. Хлебная норма стала такова: рабочие 250 г., служащие, иждивенцы и дети 125 г. Зима стояла очень холодная. С декабря перестали ходить трамваи. Не стало электричества. Сидели или с самодельными коптилками или, как мы, со свечами. Маме выдавали на предприятии (завод Гигровата) стеарин. Я растапливал его в плошке в печи, а потом изготавливал свечи: закатывал фитиль в остывающую массу стеарина. Варили кисель (вода и крахмал) из крахмала, который тоже приносила мама. За водой ходили в общественную прачечную - недалеко от дома. 
В начале сентября начались занятия в ближайшем из бомбоубежищ, но продолжались они недолго, может неделю – две. Пока ходили трамваи общались со своими родственниками, которые жили в центре города, на Тверской улице. Наша семья – в Володарском (нынче Невском) районе.
В середине февраля от голода умерла бабушка. Ей было только 60 лет. Кто-то принес плиточку столярного клея, а бабушка сварила из него похлебку. Поставила на окно остывать. Я попробовал ложечку, но не смог есть, несмотря на то, что был голодный. А бабушка съела полную тарелку и легла спать, отвернувшись к стенке. Утром бабушка не проснулась. Тело завернули в простыню и складировали в прачечную, где собирали трупы умерших людей. Потом приехала телега на нее штабелями нагрузили тела и увезли. Куда, не известно. В соседней квартире жила семья из 6 человек: глава семьи, его супруга и четверо детей разного возраста. В итоге: после войны выжили только двое – старшая из 3-х сестер (она работала в госпитале) и ее мать.
В середине марта я и мама эвакуировались из Ленинграда в Кострому, в дом, где жила мачеха отца. От дома (улица Ткачей) до Финляндского вокзала шли пешком по заснеженным улицам. При мне в снегу застрял грузовик с военными, они повыскакивали и с трудом выталкали машину. Весь наш скарб уместился на детских саночках, которые помогал тащить нам какой-то старичок. В центральном зале вокзала было холодно, изо рта валил пар.
На поезде – до Ладожского озера в теплушках (товарный вагон с печкой). Много людей умирало по дороге, не хватало сил, их тела сгружали на станциях.  Через озеро – на грузовиках. Машин было мало, так как днем боялись бомбежек. По дороге валялись опрокинутые грузовики. Нам повезло – ни разу не бомбили. После переправы поразили склады продовольствия на берегу. В бараке нас накормили. Затем отправили поездом к месту эвакуации. 
В Костроме поселились в доме родственников. Там тоже были на хлеб карточки, но со значительно большими нормами, чем в Ленинграде. Первый месяц всех блокадников обеспечивали усиленным питанием. А потом опять началось недоедание. Мама обменивала вещи, которые хранились в доме на провиант. Спасал нас и огород, которым мы засеяли вскоре после эвакуации. Мама работала в детском саду. Но зарплаты не хватало, так как с нами находился двоюродный брат шести лет. Мы вынуждены были продать дом за 80 тысяч рублей и снимать квартиру. 
В 1944 году в Ленинград можно было вернуться только по официальному вызову. Мама завербовалась в рабочие на стройку в Гатчину. Проработав там недолго, она через военкомат после долгих переговоров и тяжб  получила разрешение возвратиться в Ленинград. Однако наше жилье было уже занято. Нам дали комнату в доме, который в 1941 был поврежден бомбой, но к этому времени уже был восстановлен. В Ленинграде было много разрушенных зданий, но обычно, не сплошь, а «гнездами». Все руины были аккуратно огорожены, интенсивно проводились восстановительные работы. На стройках очень часто  использовались немецкие военнопленные. Один из лагерей был рядом с нашей школой:  мы в школу, а навстречу колонна «фрицев» в охранении конвойных шагала работать. Конвоировали в основном женщины, даже находящиеся в положении. 
В 1945 году появились продовольственные коммерческие магазины. В Елисеевском можно было купить что угодно. Однажды, мама, получив деньги, которые присылал отец, купила на них конфет. И принесла угостить родственников. Где услышала в благодарность, что она сошла с ума. И, правда, килограмм конфет стоил 900 рублей, а зарплата мамы – 400. Как-то я зашел в коммерческую булочную (в то время выдавали только черный хлеб), а там – белая булка! Но пришлось только понюхать и уйти.
День Победы встретили у родственников, на Тверской улице. В этот день народ высыпал на улицы и площади. Отец демобилизовался только в 1946 году».